Неточные совпадения
Крестьяне наши трезвые,
Поглядывая, слушая,
Идут своим путем.
Средь самой средь дороженьки
Какой-то
парень тихонький
Большую яму выкопал.
«Что делаешь ты тут?»
— А хороню я матушку! —
«Дурак! какая матушка!
Гляди: поддевку новую
Ты в землю закопал!
Иди скорей да хрюкалом
В канаву ляг, воды испей!
Авось, соскочит дурь...
Над крыльцом дугою изгибалась
большая, затейливая вывеска, — на белом поле красной и синей краской были изображены: мужик в странной позе — он стоял на одной ноге, вытянув другую вместе с рукой над хомутом, за хомутом — два цепа; за ними —
большой молоток; дальше — что-то непонятное и — девица с
парнем; пожимая друг другу руки, они целовались.
Там у стола сидел
парень в клетчатом пиджаке и полосатых брюках; тугие щеки его обросли густой желтой шерстью, из
больших светло-серых глаз текли слезы, смачивая шерсть, одной рукой он держался за стол, другой — за сиденье стула; левая нога его, голая и забинтованная полотенцем выше колена, лежала на деревянном стуле.
Чугунные руки
парня бестолково дробили ломом крепко слежавшийся кирпич старой стены; сила у
парня была
большая, он играл, хвастался ею, а старичок подзадоривал его, взвизгивая...
На конюшне двадцать лошадей: одни в карету барыни, другие в коляску барину; то для
парных дрожек, то в одиночку, то для
большой коляски — детей катать, то воду возить; верховые для старшего сына, клеппер для младших и, наконец, лошачок для четырехлетнего.
— В добрый час… Жена-то догадалась хоть уйти от него, а то пропал бы
парень ни за грош… Тоже кровь, Николай Иваныч… Да и то сказать: мудрено с этакой красотой на свете жить… Не по себе дерево согнул он, Сергей-то… Около этой красоты
больше греха, чем около денег. Наш брат, старичье, на стены лезут, а молодые и подавно… Жаль
парня. Что он теперь: ни холост, ни женат, ни вдовец…
Молодой
парень скоро появился с
большой белой кружкой, наполненной хорошим квасом, с огромным ломтем пшеничного хлеба и с дюжиной соленых огурцов в деревянной миске.
Повторяется тот же процесс доения коров, что и утром, с тою лишь разницею, что при нем присутствует сам хозяин. Филанида Протасьевна тщательно записывает удой и приказывает налить несколько
больших кружек
парного молока на ужин.
Но вот часы в залах, одни за другими, бьют шесть. Двери в
большую гостиную отворяются, голоса смолкают, и начинается шарканье, звон шпор… Толпы окружают закусочный стол. Пьют «под селедочку», «под
парную белужью икорку», «под греночки с мозгами» и т. д. Ровно час пьют и закусывают. Потом из залы-читальни доносится первый удар часов — семь, — и дежурный звучным баритоном покрывает чоканье рюмок и стук ножей.
— Ну, ты у меня смотри: знаем мы, как у девок поясницы болят… Дурите
больше с парнями-то!.. Вон я как-то Анисью приказчицу видела: сарафан кумачный, станушка с кумачным подзором, платок на голове кумачный, ботинки козловые… Поумнее, видно, вас, дур…
На дворе стояла оттепель; солнце играло в каплях тающего на иглистых листьях сосны снега; невдалеке на земле было
большое черное пятно, вылежанное ночевавшим здесь стадом зубров, и с этой проталины несся сильный запах
парного молока.
— Глупость ты делаешь
большую, Лихонин, — говорил лениво Платонов, — но чту и уважаю в тебе славный порыв. Вот мысль — вот и дело. Смелый ты и прекрасный
парень.
Вот стороной дороги бегут две потные косматые лошади в хомутах с захлестнутыми за шлеи постромками, и сзади, свесив длинные ноги в
больших сапогах по обеим сторонам лошади, у которой на холке висит дуга и изредка чуть слышно побрякивает колокольчиком, едет молодой
парень, ямщик, и, сбив на одно ухо поярковую шляпу, тянет какую-то протяжную песню.
Парень стоял все время, отвернувшись от трупа, и, кажется, даже старался не слышать того, что читают. Доктор непременно потребовал, чтобы все мужики дали правые руки для доверия в рукоприкладстве тому же корявому мужику: он, кроме важности, был, как видно, и
большой формалист в службе.
— Парень-то уж больно хорош. Говорит:"Можно сразу капитал на капитал нажить". Ну, а мне что ж! Состояние у меня достаточное; думаю, не все же по гривенникам сколачивать, и мы попробуем, как люди разом
большие куши гребут. А сверх того, кстати уж и Марья Потапьевна проветриться пожелала.
М-lle Эмма сразу поняла, что творилось с Аннинькой, и только покачала головой. Разве для такой «галки», как Аннинька, первая любовь могла принести что-нибудь, кроме несчастья? Да еще любовь к какому-то лупоглазому прощелыге, который, может быть, уж женат. М-lle Эмма была очень рассудительная особа и всего
больше на свете дорожила собственным покоем. И к чему, подумаешь, эти дурацкие восторги: увидала красивого
парня и распустила слюни.
— Ничего. Ладно живу. В Едильгееве приостановился, слыхали — Едильгеево? Хорошее село. Две ярмарки в году, жителей боле двух тысяч, — злой народ! Земли нет, в уделе арендуют, плохая землишка. Порядился я в батраки к одному мироеду — там их как мух на мертвом теле. Деготь гоним, уголь жгем. Получаю за работу вчетверо меньше, а спину ломаю вдвое
больше, чем здесь, — вот! Семеро нас у него, у мироеда. Ничего, — народ все молодой, все тамошние, кроме меня, — грамотные все. Один
парень — Ефим, такой ярый, беда!
Когда новые лошади были заложены, на беседку влез длинновязый
парень, с сережкой в ухе, в кафтане с прорехами и в валяных сапогах, хоть мокреть была страшная;
парень из дворовых, недавно прогнанный с почтовой станции и для
большего форса все еще ездивший с колокольчиком. В отношении лошадей он был каторга; как подобрал вожжи, так и начал распоряжаться.
Княгиня, княжна и Полина уставили на певца свои лорнеты. М-r ле Гран вставил в глаз стеклышко: всем хотелось видеть, каков он собой. Оказалось, что это был белокурый
парень с
большими голубыми глазами, но и только.
Это был плотный, коренастый
парень лет двадцати восьми,
большой плут и законник, очень неглупый, чрезвычайно развязный и самонадеянный малый, до болезни самолюбивый, пресерьезно уверивший самого себя, что он честнейший и правдивейший человек в свете и даже вовсе ни в чем не виноватый, и так и оставшийся навсегда с этой уверенностью.
— Как же! Об тебе тут и речь, — замечает развязный
парень из писарей. — А ты, Квасов, скажу я тебе,
большой дурак. Неужели ж ты думаешь, что такого генерала майор задарит и что такой генерал будет нарочно из Петербурга ехать, чтоб майора ревизовать? Глуп же ты,
парень, вот что скажу.
Тут же, в этой же кучке людей, был один из таких зубастых, а в сущности развеселый и премилейший человек, но которого с этой стороны я узнал уже после, видный и рослый
парень, с
большой бородавкой на щеке и с прекомическим выражением лица, впрочем довольно красивого и сметливого.
К полудню я кончаю ловлю, иду домой лесом и полями, — если идти
большой дорогой, через деревни, мальчишки и
парни отнимут клетки, порвут и поломают снасть, — это уж было испытано мною.
— Да, так вот госпожа Штевен рассказывает с
большим возмущением, как двух ее учеников,
парней лет по семнадцати, волостной суд приговорил к розгам.
— Слобода у нас богатая, люди — сытые, рослые, девушки,
парни красивые всё, а родители — не строги; по нашей вере любовь — не грешна, мы ведь не ваши, не церковные! И вот, скажу я тебе, в
большой семье Моряновых поженили сына Карпа, последыш он был, недоросток и щуплый такой…
Над ним наклонилась Палага, но он не понимал её речи, с ужасом глядя, как бьют Савку: лёжа у забора вниз лицом,
парень дёргал руками и ногами, точно плывя по земле; весёлый,
большой мужик Михайло, высоко поднимая ногу, тяжёлыми ударами пятки, чёрной, точно лошадиное копыто, бухал в его спину, а коренастый, добродушный Иван, стоя на коленях, истово ударял по шее Савки, точно стараясь отрубить голову его тупым, красным кулаком.
Гаврила вошел не один; с ним был дворовый
парень, мальчик лет шестнадцати, прехорошенький собой, взятый во двор за красоту, как узнал я после. Звали его Фалалеем. Он был одет в какой-то особенный костюм, в красной шелковой рубашке, обшитой по вороту позументом, с золотым галунным поясом, в черных плисовых шароварах и в козловых сапожках, с красными отворотами. Этот костюм был затеей самой генеральши. Мальчик прегорько рыдал, и слезы одна за другой катились из
больших голубых глаз его.
Поверите ль, ребята? как я к нему подходил, гляжу: кой прах! мужичонок небольшой — ну, вот не
больше тебя, — прибавил Суета, показывая на одного молодого
парня среднего роста, — а как он выступил вперед да взглянул, так мне показалось, что он целой головой меня выше!
Отравители,
большею частию деревенские
парни и мальчишки, нетерпеливо дожидавшиеся этой потехи, с громкими и радостными криками бегают по берегам, по мелкой воде, поросшей травою, берут снулую и ловят руками засыпающую рыбу: для крупной употребляют и сачки.
Лука.
Парень! Слушай-ка, что я тебе скажу: бабу эту — прочь надо! Ты ее — ни-ни! — до себя не допускай… Мужа — она и сама со света сживет, да еще половчее тебя, да! Ты ее, дьяволицу, не слушай… Гляди — какой я? Лысый… А отчего? От этих вот самых разных баб… Я их, баб-то, может,
больше знал, чем волос на голове было… А эта Василиса — она… хуже черемиса!
Глеб не терпел возражений. Уж когда что сказал, слово его как свая, крепко засевшая в землю, — ни за что не спихнешь! От молодого девятнадцатилетнего
парня, да еще от сына, который в глазах его был ни
больше ни меньше как молокосос, он и подавно не вынес бы супротивности. Впрочем, и сын был послушен — не захотел бы сердить отца. Ваня тотчас же повиновался и поспешил в избу.
Парень-то ты ловкий: через это и жалею
больше, ей-богу, право!..
Надо полагать, что старик обознался временем и было уже
больше полудня. Едва успел он раза два ковырнуть кочедыком, как на дне лощины показался сын мужика, у которого дедушка Кондратий нанимал угол.
Парень нес обед.
— Что ж ты молчишь, Ванюшка? Говори, с чего братья, шут их возьми, застряли? — произнес Глеб, находивший всегда
большое удовольствие раззадоривать друг против дружки молодых
парней, чтобы потом вдосталь над ними потешиться.
— Должно быть, не будет, — сказал
парень, бросая весло на песок и причаливая челнок к
большой лодке.
— Так, право, так, — продолжал Глеб, — может статься, оно и само собою как-нибудь там вышло, а только погубили!.. Я полагаю, — подхватил он, лукаво прищуриваясь, — все это
больше от ваших грамот вышло: ходил это он, ходил к тебе в книжки читать, да и зачитался!.. Как знаешь, дядя, ты и твоя дочка… через вас, примерно, занедужился
парень, вы, примерно, и лечите его! — заключил, смеясь, Глеб.
— Да, да! Чем дальше на север, тем настойчивее люди! — утверждает Джиованни, большеголовый, широкоплечий
парень, в черных кудрях; лицо у него медно-красное, нос обожжен солнцем и покрыт белой чешуей омертвевшей кожи; глаза —
большие, добрые, как у вола, и на левой руке нет
большого пальца. Его речь так же медленна, как движения рук, пропитанных маслом и железной пылью. Сжимая стакан вина в темных пальцах, с обломанными ногтями, он продолжает басом...
Старик следит, как всё вокруг него дышит светом, поглощая его живую силу, как хлопочут птицы и, строя гнезда, поют; он думает о своих детях:
парни за океаном, в тюрьме
большого города, — это плохо для их здоровья, плоховато, да…
— Фу-у! Ка-ак ты говорить научился! То есть как град по крыше… сердито! Ну ладно, — будь похож на человека… только для этого безопаснее в трактир ходить; там человеки все же лучше Софьиных… А ты бы,
парень, все-таки учился бы людей-то разбирать, который к чему… Например — Софья… Что она изображает? Насекомая для украшения природы и
больше — ничего!
— А любопытный ты
парень! — сказал ему Ежов дня через два после встречи. — И хоть тяжело говоришь, но чувствуется в тебе
большая дерзость сердца! Кабы тебе немножко знания порядков жизни! Заговорил бы ты тогда… довольно громко, я думаю… да-а!
Тяжело топая, в двери явился
большой рябой
парень, с огромными кистями рук; растопырив красные пальцы, он страшно шевелил ими и смотрел на Евсея.
Как раз под лампой, среди комнаты, за
большим столом, на котором громоздилась груда суконного тряпья, сидело четверо. Старик портной в
больших круглых очках согнулся над шитьем и внимательно слушал рассказ солдата, изредка постукивавшего деревянной ногой по полу. Тут же за столом сидели два молодых
парня и делали папиросы на продажу.
Около него стоял и мял в руках свою шапку генеральшин работник Моисей,
парень лет двадцати пяти, худой, рябоватый, с маленькими наглыми глазами; одна щека у него была
больше другой, точно он отлежал ее.
«Дрожки, сани
парные с резьбой, под
большой ковер и под малый…» Может быть, такие, что в лом годятся?
— Ну, будет! — крикнул дьячок. Молодой был
парень и шутник
большой. — Будет, — говорит, — стоять-то да зубы скалить, принимайся опять.
Его и детей точно вихрем крутило, с утра до вечера они мелькали у всех на глазах, быстро шагая по всем улицам, торопливо крестясь на церкви; отец был шумен и неистов, старший сын угрюм, молчалив и, видимо, робок или застенчив, красавец Олёшка — задорен с
парнями и дерзко подмигивал девицам, а Никита с восходом солнца уносил острый горб свой за реку, на «Коровий язык», куда грачами слетелись плотники, каменщики, возводя там длинную кирпичную казарму и в стороне от неё, под Окою, двухэтажный
большой дом из двенадцативершковых брёвен, — дом, похожий на тюрьму.
А деревня не нравится мне, мужики — непонятны. Бабы особенно часто жалуются на болезни, у них что-то «подкатывает к сердцу», «спирает в грудях» и постоянно «резь в животе», — об этом они
больше и охотнее всего говорят, сидя по праздникам у своих изб или на берегу Волги. Все они страшно легко раздражаются, неистово ругая друг друга. Из-за разбитой глиняной корчаги, ценою в двенадцать копеек, три семьи дрались кольями, переломили руку старухе и разбили череп
парню. Такие драки почти каждую неделю.
— Сам я хотел тебе
больше дать. Разжалобился вчера я, вспомнил деревню… Подумал: дай помогу
парню. Ждал я, что ты сделаешь, попросишь — нет? А ты… Эх, войлок! Нищий!.. Разве из-за денег можно так истязать себя? Дурак! Жадные черти!.. Себя не помнят… За пятак себя продаете!..
Шагах в шести от него, у тротуара, на мостовой, прислонясь спиной к тумбочке, сидел молодой
парень в синей пестрядинной рубахе, в таких же штанах, в лаптях и в оборванном рыжем картузе. Около него лежала маленькая котомка и коса без черенка, обернутая в жгут из соломы, аккуратно перекрученный веревочкой.
Парень был широкоплеч, коренаст, русый, с загорелым и обветренным лицом и с
большими голубыми глазами, смотревшими на Челкаша доверчиво и добродушно.
Гаврила машинально переменил место. Когда Челкаш, меняясь с ним местами, взглянул ему в лицо и заметил, что он шатается на дрожащих ногах, ему стало еще
больше жаль
парня. Он хлопнул его по плечу.